Александр Ермак. Офелия и Брут

.

۩ На главную

 

Тексты

«Крейсер "Суворов"»

«La Carte 13»

«Шавела»

«Грюндерфилд»

«Большие П.»

«Вагоновожатый»

«Жизнь по контракту»

«Жизнь по контракту - 2»

«Гренобль и Пифагор»

«ГЗ»

«Заговор рвачей»

«Команда, которую создал я»

«Любовь больше, чем правда»

«Чагудай»

«Записки озабоченного»

«Накафельные рисунки»

«Офелия и Брут»

«Пьесы и пьески»

«Чешуйки бытия»

Публицистика

«Записки электрического автора»

 

Контексты

Литературные афоризмы

Смешные афоризмы

Литературные анекдоты

Литературные загадки

Филологические анекдоты

Исторические анекдоты

Политические анекдоты

Детский фольклор

Детские загадки

Забавные скороговорки

Пародии на рекламу

Частушки для взрослых

Садистские стишки

Пословицы и поговорки

Неприличные пословицы и поговорки

1000 лучших фильмов

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Александр Ермак

 

Офелия и Брут

 

(сборник рассказов) 

 

 

 

Александр Ермак

Офелия и Брут

 

Аннотация

Отрывок из книги

Купить

 

Аннотация

 

В сборник рассказов «Офелия и Брут» вошли 12 рассказов Александра Ермака:

«Души моей гангрена»,

«Белка»,

«Куколка»,

«Озеро сладких слез»,

«Напарники»,

«Облачко»,

«Моей Ольге»,

«Любишь – не любишь»,

«Душ»,

«Лунный свет»,

«Семьдесят третий»,

«Офелия и Брут».

Все рассказы сборника объединяет тема взаимоотношений мужчины и женщины, двух таких разных «существ».

 

   

 

 

 

 

Отрывок из книги

 

 

Из рассказа «Лунный свет»

 

«Я безумно люблю женщин. Блондинок, брюнеток, шатенок, рыжих, каштановых, крашеных, натуральных, стройных, пышных, замужних, одиноких, образованных, малограмотных, воспитанных, хулиганок, скромных, кокетливых, опытных, неумелых, родившихся, рождающихся и тех, которым только предстоит родиться...

Женщины волнуют меня необычайно. В каждой из них есть нечто ощущаемое, но не понимаемое нами, мужчинами. Это нечто – сочетание несочетаемого, это противоестественный, невообразимый, взрывоопасный набор. С такими данными и параметрами женщины в принципе не могут жить нормальной человеческой жизнью. Это означает одно: либо женщина – не человек, либо она ведет ненормальный образ жизни.

Каждый мужчина пытается разобраться в этом. Но разгадать загадку оказывается не так-то просто за несколько дней знакомства. И он продолжает присматриваться к странному существу сначала еще несколько дней, потом еще несколько недель, месяцев. Заметив же, что прошло несколько лет совместной жизни, машет рукой и, не признаваясь в своем поражении, завещает ломать голову над этой природной головоломкой своим детям и внукам.

Однако я не из тех, кто отступает. Эта тайна должна быть разгадана еще при моей жизни. И она будет разгадана мной – твердо решил я в тот день, когда обратил внимание на то, что, как и все, женат, имею детей, брюшко, проблемы с тещей и семейным бюджетом.

Как человек без предрассудков, я, в отличие от многих представителей мужчин, вполне допускаю, что женщина является земным существом и может считаться человеком, репродуцируемым и репродуцирующимся естественным путем. В таком случае всю нелепость женского существования можно объяснить ее жизненным укладом, абсолютно ненормальным. Но что предопределяет эту женскую аномалию, что мешает женщине стать полноправильным человеком, что затмевает ее разум и толкает на поступки, не свойственные модерн хомо сапиенс?

Понятно, что на такие вопросы нельзя ответить за несколько дней раздумий. Необходимо приложить титанические усилия, денно и нощно нести боевое дежурство, не расслабляясь ни на миг, собирать по крохам все сведения о жизни и деятельности женщины в раннем, зрелом и преклонном возрасте. Нужно тщательно разобраться в ее интересах, манере общения, в контактах, в системе образования, принципах организации работы и отдыха. Ни одна секунда из двадцати четырех часов ежесуточного функционирования женщины не должна ускользнуть от меня.

Первые же несколько лет пристальных наблюдений заставили меня не раз восхититься этим причудливым детищем природы. Какие прекрасные пропорции, аэродинамичные формы и гладчайшая кожа, позволяющие совершать сложнейшие маневры на земле и в воде без каких-либо посторонних шумов.

И какими земными мастодонтами выглядим мы на их фоне. Угловатые и неповоротливые, мы готовы зацепить, разрушить все попадающееся на нашем пути. И нередко становимся жертвами своих собственных разрушений.

Женщина же с одинаковой легкостью ускользает от врагов и настигает противников. При всей видимой хрупкости женщины, внутри ее скрыт сильный и одновременно весьма точный, прекрасно сбалансированный механизм. Как легко и непринужденно идет она с двумя детьми на руках, как при этом уверенно ставит свою ножку на высоком каблуке.

Это слабенькое существо может работать несколько суток подряд без сна и отдыха. Оно прекрасно переносит боль и кирпичи. Оно не сходит с ума на монотонной работе. Оно творчески составляет инструкции и пунктуально выполняет их.

А женское обоняние... Различить столько сортов духов, одеколонов и туалетной воды? Улавливать их с расстояния в полтора десятка метров? Мужчинам остается только утереть свой нос, едва отличающий туалет от кухни.

Зрение... Сколько пылинок замечает женский глаз на уже почищенном костюме? Или сколько соринок и пятнышек осталось после мытья на полу? Есть ли на свете мужчина, который бы заметил сотую долю того, что видит женщина?

Вкус... Женщине не нужно съедать весь пирог, чтобы определить соотношение соды, соли и белка...

Обаяние... Как поджимает хвост собака при приближении женщины, как трется о ее ноги кошка, как смущается мужчина...

Я беру увеличительное стекло и смотрю, как она шьет, как точно и аккуратно кладет стежок на стежок, как выводит линии гениального, рождающегося по ходу шитья рисунка.

Я отхожу в дальний угол комнаты и смотрю на походку, на движения ее рук, тела. Занятые, на первый взгляд, тем или иным делом, они на самом деле составляют элементы сложного коммуникационного процесса. Каждый жест женщины несет определенную информационную нагрузку, направленную на восприятие мужским подсознанием.

Так у мужчины, увлеченного газетой, могут появиться совершено необъяснимые для него самого желания. Вот он всего лишь взглянул в сторону готовящей обед женщины, но его подсознание уже во всю работает –  анализирует передаваемую ему информацию: технологические движения ее бедер, покачивающихся под тяжестью кастрюли, пальцев, перебирающих овощи, губ, облизывающих ложку.

И на уровне обыденного сознания мужчина не понимает, что же происходит. Еще минуту назад он мечтал лишь о хорошей сигаре. Что внезапно толкнуло его с раскрытыми объятьями к женщине, что заставило отдать ей столько своего тепла, сказать столько нежных слов, которые он не сказал бы и под пыткой?

Происходящее пугает мужчин. Пугает тех, кто не смог, не захотел или не осмелился признать, что женщина – не ошибка природы, а наивысшее ее достижение, шедевр, воплотивший в себе вселенскую гармонию линий и форм, мудрости и изощренности, страстности и раскованности мышления.

И чтобы не запугать мужчин до пограничного состояния, не лишить их так необходимого земному естеству мужского достоинства, женщины за века совместного существования научились ловко скрывать свои умственные способности. Именно они стали талантливейшими политиками, достигающими любой цели мирными способами. Эти серенькие кардиналы человечества реально держат весь мир в своих руках. Это благодаря им мужчины каждый день выходят на работу и делают ее вовремя и в нужном количестве. Это благодаря им такая чистота в домах и в общественных заведениях – только женщина способна заниматься профилактикой, бороться не со следствием, а с причиной…»

 
 

 

 

 

 

 

 

«Любишь – не любишь»

 

Почему я поехал на поезде? Самолеты летали по расписанию. В кармане лежало два авиабилета. Один из них на мое имя. И я мог сдать второй, зайти в самолет и выйти из него через пару часов. Уже на месте. Но я сдал оба билета. Вернее порвал. Медленно-медленно – ее. И быстро-быстро – свой. Я не хотел, чтобы второй билет имел какую-либо связь с первым, даже и уничтоженным. Падая, обрывки покрывали друг друга, смешивались, пропитывались лужной водой, белое становилось серым. У меня не было больше билета на самолет. Но не поэтому я поехал на поезде.

Перелет к морю слишком быстр. Он подходящ, когда летишь вдвоем. Когда не терпится избавиться от соглядатаев: родственников, знакомых, сослуживцев, прохожих, пожизненных спутников всех сортов – параллельных и перпендикулярных. Когда бежишь прочь от распахнутых пространств офисов, улиц, населенных квартир. Когда дорога каждая минута, проведенная вдвоем. Когда ты действительно хочешь быть вдвоем, вдвоем, вдвоем…

Вдвоем в самолете так тягостно от скованности ожидания и так сладко от предвкушения. Знаешь – скоро объявят: «Пристегните ремни, приготовьтесь к посадке…» И самолет резко пойдет вниз. И захватит дыхание. Там, там внизу, под облаками, мы будем совсем вдвоем. Самолет прокатится по полосе. Подадут трап. Откроют двери. Лабиринт аэропорта и площадь перед ним. И вот, уже такси летит по дороге вдоль моря. И уже легче. Можно целоваться и вовсю тискать друг друга. Таксист не против. Он только молча курит и время от времени поглядывает в зеркальце заднего вида – как там дела. А мы спешим, но не торопимся. Мы в поцелуях коротаем последние минуты ожидания. Еще четыре поворота и гостиница, в которой нас никто не знает. И двухместный номер. И мы вдвоем, вдвоем, вдвоем… И час, и два, и три... Все в полусне… Какая дивная слабость… Попить… Поесть… Вдвоем мы завтракаем… Или обедаем… Или ужинаем... Мы не скоро вернемся в обыденный ритм. Пока у нас свой хронометр. Один на двоих. Мы ласкаем друг друга, мы одеваемся, держась за руки гуляем по набережной, купаемся в море, играем простором, когда захотим, когда возжелаем. Солнце и звезды – это не время, это то, чем мы дышим вдвоем.

Вдвоем… Мы должны были ехать вдвоем. На одно и то же время взяли отпуск. Собрали чемоданы: мой – поменьше, ее – побольше. Утром мне следовало выслушать напутственную речь своих родителей, заехать за Анной. Пока она одевается, почтить с ее матерью друг друга минутой молчания, и улететь, наконец, из этого города-глаза. Вдвоем.

Но вечером, когда я проводил Анну до дома, когда меня прорвало и я вовсю живописал ей курортные прелести длиною в двадцать один день и двадцать ночей, она вдруг замкнулась, потускнела и будто перестала внимать мне.

– Что такое? – обнял я Анну. – Уже утром мы будем вдвоем, совсем вдвоем, только вдвоем…

Она отстранила меня. Потом взяла за руки и вцепилась мне в лицо своим взглядом:

– Скажи, ты меня любишь? Ты меня любишь?

Я ничего не выдал. Я, не моргая, смотрел на нее, сквозь нее.

Глаза Анны набухали влагой. Что я мог ей ответить? У меня даже не было возможности соврать. Я не знал ответа. Просто не знал. Всего лишь на всего.

Как все чудесно складывалось. Уже полгода мы встречались вечерами. И по субботам. И в воскресенье. Везде, где можно: в кино, в театре, в кафе, в оставшейся на час пустой квартире. Нам было хорошо. И мы мечтали об этом отпуске, о времени и состоянии, когда будет еще лучше. И вдруг:

– Любишь? Не любишь?

Какие-то чужие слова. Кто и зачем их сказал? Я смотрел в глаза Анны: «Зачем она это спросила?» И тут же мысли сорвались со своих мест, заметались, пытаясь объяснить эту женщину. Но тщетно. И я сдвинул брови:

– Разве это имеет значение? Сейчас. Здесь. Зачем?..

Из ее глаз тут же потекли слезы. Не брызнули, как бывало во время каких-то мелких ссор, обид, а потекли. Крупные. Одна за одной. Анна изливалась ими беззвучно. Ни всхлипа, ни шмыганья носом. Она смотрела мне в глаза своими струящимися и как будто не слышала меня, как будто продолжала ждать ответа.

Я молчал. Недоуменно. С каждым мигом все более раздосадовано: «Море слез… Море слез… Море слез…»

Анна, наконец, шумно вздохнула. Полезла в сумочку за платком. Заговорила про серьезность отношений, про то, как это важно знать, есть ли у другого человека настоящие чувства или их нет.

Никогда, никогда мы не говорили об этом. Зачем впустую тратить время на слова? Зачем заменять ими поцелуи, объятия, душевную упоенную тишину?

Я слушал Анну и не слышал. Это было скучно. И банально. И продолжать этот разговор там, у кипящего моря, не имело никакого смысла. И я сказал:

– Мы… Мы никуда не едем…

Я высвободил руки и качнул головой:

– До свидания.

И я пошел. Прочь от ее подъезда. Прочь от ее дома. Прочь от самой Анны. Ну какой черт ее дернул спросить:

– Любишь? Не любишь?

Я мог улететь один. Но не один. Анна была во мне. Она не осталась там у подъезда. Нет, она по-прежнему смотрела мне в глаза:

– Любишь? Не любишь?

Я мог остаться. Но, значит, остаться с ней. В этом городе, который на каждом углу будет бросать мне в спину, и в бок, и в лицо:

– Любишь? Не любишь?

Двадцать один день отпуска. Двадцать ночей…

Я не мог улететь с ней и не мог с ней остаться. И я порвал оба наших билета на самолет. И купил один – на поезд.

Да, ноги сами привели меня к билетной кассе вокзала. Я сунул в окошечко деньги:

– К морю… Один.

Улыбаясь, бродил по вокзалу. Мимо телефонов-автоматов. Мимо стен, расписанных идиотами: «Любишь… Не любишь…»

О чем думает она? Где? С кем?

– Все неважно, неважно, – бормотал я, предъявляя билет проводнице.

«Важно то, что у меня есть время», – твердил, устраиваясь на верхней полке и не думая ни здороваться, ни знакомиться с соседями по купе. Они могли отщипнуть и сжевать мое время вместе со своими огурцами, курицей и брынзой.

Полка подо мной шатнулась, кто-то крикнул «Поехали» и, значит, я уже был не в городе Анны. И еще не на чьем-то море. И у меня есть вагон времени, чтобы определиться. Молча сплюнуть, растереть и забыть? Выйти на перрон станции назначения свободным человеком, бросить вещи в гостиницу и вразвалочку выкатить на набережную, где бродят стада поджарых и пышных, смешливых и печальных, умных и глупых – одинаково жаждущих курортной страсти? Или самим чертом выскочить из прибывшего вагона, изматериться в поисках телефона и сказать, произнести, выговорить и ждать, неутолимо ждать?

И в том, и в другом случае это будут отменные почти двадцать один день и двадцать ночей отпуска. И я вздохнул облегченно. Но рано. Предстояло решить. Да, время было. Больше, чем в самолете. Но меньше, чем вечность. И я вздохнул, по рабочему резко выдохнул. Я думаю, я уже думаю, думаю, думаю.

Я думаю, лежа на полке. Я думаю, разминая ноги в проходе. Я думаю, куря в тамбуре. Я думаю у окна. Под подозревающие взгляды соседей. Под чайностаканное звяканье проводницы. Под угрожающее тиканье вагонных колес.

Мы познакомились… Я снял Анну на открытии выставки современного оборудования. Шеф отправил меня поглазеть на всякий случай. И я выглазил ее. Она также праздно шаталась среди толпы. Приборы ей были не нужны. Она просто пошла на выставку. У нее был выходной. И не было того, с кем его. Им стал я:

– Здравствуйте, рад приветствовать пятитысячного посетителя выставки.

– Неужели?

– Вам полагается приз в качестве персонального гида и чашки лучшего кофе.

– С удовольствием…

– С удовольствием…

– С удовольствием…

С ней оказалось легко. И в разговоре, и в постели. Болтать и утопать. И существовать. Я мог пропасть и появиться. Без вопросов. И я пропадал. Все реже. И появлялся. Все чаще. Я стал дорожить нашим временем. Но откуда, откуда, зачем:

– Любишь? Не любишь?

Я жму плечами, и проводница сует мне пачку печенья. Требует денег. И я даю. А вагон качается, и она берет меня под руку. Проводница пахнет дурной историей. А поезд несется, несет меня, приближает. И чем дальше, тем меньше он стоит на промежуточных станциях. Ему перестают попадаться красные семафоры. И он мчится, мчится, как верный муж из командировки. На всех парах.

Я вижу скалы. И море. Его запах еще не проник в вагон.

– Прибытие через полчаса, – намекает проводница.

– Да-да, – киваю, – может быть, в следующий раз…

– Дурак.

– Возможно.

Но как же, как же так? Анна, какого черта? Я схожу с поезда один. И не гляжу по сторонам. Таксист, укладывая мою сумку в багажник, сочувственно кивает:

– Лечиться?

– Лечиться.

Гостиница. Душ. Громадная двуспальная кровать. Я падаю поперек нее. А рядом на тумбочке телефон:

– Любишь? Не любишь?

Закрыть глаза и провалиться. Там за окном что-то шуршит. Шоссе? Море? Фантик в женских руках на соседнем балконе?

Открыты глаза. По потолку и стенам бродят какие-то тени. Утро? День? Ночь? Какая разница? Какая разница…

Стучат.

– Да?

– Что-нибудь покушать?

– Нет.

Опять стучат.

– Да?

– К вам можно?

Встаю, заматываюсь в простынь:

– Что случилось?

– Вы не выходили из номера двое суток. У вас все в порядке?

– Да-да, конечно, все в порядке. У меня полный ажур. Я скоро выйду…

Двое суток… Плюс время в поезде. Хорошенький отпуск. «Любишь – не любишь…» Какого черта? Я молод, здоров, полон сил!

Душ и бритва. Одеколон. На выходе из гостиницы раскланиваюсь со швейцаром, которого не заметил по приезду:

– Привет, старик!

На набережной расшаркиваюсь с милиционером:

– Наше почтение властям!

У бара киваю трем блестящим:

– Здравствуйте, проститутки!

И старик, и служивый, и девицы – все ответили мне приветливыми, гостеприимными улыбками. Так и должно быть. Здесь все должны улыбаться. Здесь все должны быть довольны. И я, и та одинокая девушка, и та, и та, и та, и та, и та, и та...

Мы шли навстречу друг другу и улыбались. Я – вполне приличный шатен. Они – вполне приличные брюнетки, блондинки, шатенки тож. Я – необъяснимо легко и свободно. Они – заметно напряженно и вкрадчиво.

«Сближайтесь!» – орал где-то купидон и заряжал свой арбалет. Я слышал свист его стрел. Но они отскакивали от меня, как будто на мне была не шелковая рубашка, а кованые рыцарские латы: «Бздынь… Бздынь… Бздынь…»

Ж замедляли шаг. И наверное оборачивались, когда я, такой улыбающийся, такой обнадеживающий, проходил мимо.

Я не мог остановиться. «Какого черта?» – спрашивал себя и получал ответ: «Любишь? Не любишь?» Мои ноги отказывались меня слушать и несли, несли, несли. По набережной. Потом по маленьким крутым улочкам. Через площадь. И сквозь парк.

Я обошел в этом курортном местечке все, что мог. Я разошелся со всеми девушками, с которыми мог бы сойтись. И я обессилил. Я сник. Я сдался. Уселся на конце пирса, взрезающего море. Он был пуст. Пары покинули его ненадолго для романтического ужина. Они вернутся, набив желудки. Сюда. Или сразу – в постель. Но минут сто двадцать я имел независимо. Мог спокойно глядеть в море и спрашивать его ли, не переходя на шепот:

– Любишь? Не любишь?

Что-то всплеснуло. Там, на розовой дорожке заходящего солнца. И еще. Теперь слева. И справа. Пусть. Я закрыл глаза.

Меня совершенно не интересовало, что именно может позволить себе плескаться в это время и в этом месте. Мне нельзя забивать себе голову пустяками. Нужно решить наконец. И действовать. Жить. Нормальной жизнью. Не истязая себя нелепыми, тупыми вопросами.

 

Я почувствовал шаги сзади. Мягкие. Почувствовал. Не услышал. «Время вышло?»

– Ой, – приятный притворный голосок. «Наверное, брюнетка. Все при себе…»

Я открыл глаза и обернулся. И улыбнулся. Конечно, брюнетка и все при себе. Конечно, одна. Конечно, в смятении:

– Вы лежали… я, я не заметила вас. Я помешала? Я сейчас уплыву. То есть уйду…

Я встал и раскланялся:

– Это я сейчас уйду. Пирс – он один на всех. И мое время вышло. Оставайтесь…

– Спасибо.    

Я сошел с пирса. На песок. Скрипучий. Мокрый. И почти черный. Это вечер. Это надвигающаяся ночь. Да, на берегу темнеет. И в моей комнате тоже. А от включенного света она не станет уютней. Ее нужно заполнить иначе мне…

Я вернулся на пирс. Она, не оборачиваясь, сказала:

– Да-да, сейчас мы пойдем.

Она подняла руку и я помог ей встать. Мы молча покинули пирс. Мы молча гуляли по набережной. Мы молча отужинали с видом на море. Дождавшись своей очереди, вернулись на пирс.

Я повернул ее к себе. Она подставила свои губы. Припухшие и влажные. Такие податливые и понятливые.

Мы молча целовались, и я все больше входил во вкус. Проник под кофточку. Запутался в бретельках. Она помогла. Грудь высока, упруга – то, что надо.

Я мял ее. И косил глазом. На берег. Наше время истекает. Пора покинуть. Перебраться с пирса. В комнату. Двуспальная кровать.

Мимо улыбающихся милиционера, проституток и старика-швейцара. Что ж… Я разжал ладонь. Грудь вернулась на место. И губы.

– Идем, – я дернул было ее за руку.

Но она не двинулась. Не шелохнулась даже. Как будто приклеилась к пирсу. Как будто вросла в него. Молча.

– Идем же, – на этот раз погладил.

Она шагнула. Но не ко мне. От меня. Она смотрела мне в глаза. А я – под распахнутую кофточку. На белизну. Туда, где только что была моя рука. Там будут две. Скоро. Дойдем до номера.

– Любишь? Не любишь?

– Что?

– Любишь?.. Не любишь?

Эти глаза…

– Тебя зовут..?

– Лилало.

– Странное имя.

– Ты не ответил.

– Любишь – не любишь?

– Именно.

– Но…

Глаза. Не может быть:

– Анна? Анна!

– Ли-ла-ло...

Я взял ее за плечи и притянул к себе:

– Конечно-конечно. Прости.

Я гладил ее шею, спину. Я снова хотел добраться. Но она вдруг резко оттолкнула меня. В сторону моря. Сильно. Намеренно. Туда, где не было поручней, туда, откуда я мог упасть прямо в волны.

И я упал. Безропотно. Раскинув руки, сначала погрузился. Потом медленно всплыл. И улыбнулся. Пирс удалялся. Меня несло в открытое море:

– Спасибо, Лилало.

Знакомый всплеск. Слева. Справа. Но я смотрю только вверх, только в небо. Из сиреневого оно мигом ушло в фиолет. Бархатный фиолет. И на нем высыпали звезды. Их разметала рука нашей учительницы астрономии. Вот сейчас она ткнет указкой сюда:

– Большая медведица…

И сюда:

– Маленькая …

И сюда:

– Созвездие лебедя… Венера…

Мы так и звали ее: «Венера». У нее был зад, как у скульптуры в кабинете рисования. И она его не скрывала. Носила исключительно узкие юбки и брюки. Директор школы ругал ее и, наверное, преследовал, но зато никто из пацанов не пропускал уроки астрономии. Даже больные сбегали из дома в день Венеры. Мы обожали ее зад. Он нам снился. И мы рассказывали потом друг другу, кто и что с ним делал. А наяву он принадлежал учителю математики. Который наверняка знал его диаметр и радиус. Мы же прикидывали число «пи» на глазок. Когда она вставала лицом к карте и тыкала указкой:

– Большая медведица…

И сюда:

– Маленькая …

И сюда:

– Созвездие лебедя… Венера…

Ее зад вздрагивал при каждом движении. Натягивал ткань, рвался из-под нее. И мы ждали, когда же он, наконец, предстанет. Напрасно.

Если б Венера приперла меня своим задом к стенке:

– Любишь – не любишь?

Я бы наверняка согласился:

– Люблю.

Но Венеру возводил в степень другой, тот, с логарифмической линейкой, и я оставлял ей в столе записки: «Не люблю... Не люблю… Не люблю… », и лупил ее во сне по заду чем придется. И, может быть, плакал от неясности вопросответа. А надо было просто подойти к ней на перемене и хлопнуть ладонью по там-с. Только и всего. Она так ждала. Но я это понял в другом возрасте.

– Орион… Кассиопея…

Меня несло вдоль Млечного пути. Теплая, мягкая подушка воды легко покачивалась подо мной. Я то кружился, то плыл боком, то головой, а то ногами вперед. Это было так приятно. Насмотревшись звезд, захлопнуть глаза и только дышать.

Сначала я чувствовал запах шашлыка, сигарет и женских губ. Потом пахло только теплым камнем. Еще немного и все. Остался лишь запах моря. Чистого и свежего. И я снова открыл глаза. Дышал глубоко и ровно, не торопясь, иногда задерживая дыхание. Пытаясь замереть, остановить в себе все: мышцы, сердце и мысли. Нестись по волнам легкой щепкой.

– Орион… Кассиопея…

Это был не мой голос. Но кто-то, похожий на меня, произнес эти слова совсем рядом. За соседней волной. Слева.

– Орион… Кассиопея…

И справа.

Я не повернул головы. Я догадался:

– Любишь – не любишь?

И услышал:

– Любишь – не любишь?

Слева.

– Любишь – не любишь?

Справа.

– Любишь – не любишь?

Впереди.

– Любишь – не любишь?

Сзади.

– Любишь – не любишь?.. Любишь – не любишь?.. Любишь – не любишь?..

И я смотрел вверх. А вниз не хотел. Потому что не желал их видеть. Я знал, что они только и ждут, когда перевернусь на живот и посмотрю. И тогда они вцепятся в меня взглядом:

– Любишь? Не любишь?

Анна, ее мать, Лилало, Венера и еще много-много других женщин, девушек, девочек. Они одинаково смотрят оттуда и ждут:

– Любишь? Не любишь?…

А я смотрю на звезды. И я плыву между ними и между тех, что слева и справа:

– Что еще нужно?

– Разве еще что-то нужно?

– Кто сказал, что еще что-то нужно?..

И молчим. И млеем. В забытьи. В забытьи... «Глазки закрывай…»

– Баю-бай… Баю-бай…      

Качала меня мама.

– Люблю.

И бабушка:

– На конфетку.          

– Люблю.

Крутит задом Венера.

Снова Анна смотрит в упор.

Ли-ла-ло...

Мой язык нем. Под веками – соль. И кто-то бьет меня по ноге. Не сильно. Но ритмично: раз, раз, раз. Надо открыть глаза.

– Солнце!

Оно там, где были звезды. Оно нависло надо мной. Ощупывает меня своим жгучим взглядом. А кто-то бьет по ноге. Не сильно. Но ритмично: раз, раз, раз.

Поворачиваю голову – пирс. Я бьюсь ногой о пирс, с которого меня столкнула Лилало.

Я снова в том же месте. Море не взяло меня – вернуло. Так ничего и не решив. Так ни на что и не решившись.

Я взмахнул руками и легко доплыл до того места, где можно встать на ноги. Вышел на песок. В мокрой одежде побрел к гостинице.

Милиционер на лавочке покачал головой:

– А мы вас обыскались. Оперативки по прилегающим районам разослали. А домой сообщать не стали пока. Признайся, у бабы завис, купальщик?

Я кивнул, и он, записав что-то в блокнот, махнул рукой:

– Иди. Хо-хо… Все мы, мужики, одинаковые…

Девицы, сматывающие удочки после ночной ловли у бара, заохали, глянув на мой мокрый вид:

– Вам помочь. Жене позвонить?

Я отказался:

– Спасибо, проститутки.

Старик-швейцар вытянул из-под стула мою сумку:

– Вот, вас из номера еще того дня выселили. Срок-то истек…

Мой срок-то истек...

Я глянул на календарь с курортной девушкой и отметкой текущей даты. Мой срок-то истек. Почти. У меня еще есть, есть время. И я взял билет на поезд.

И вот думаю, думаю, думаю:

– Любишь? Не любишь?

Я думаю, лежа на полке. Я думаю, разминая ноги в проходе. Я думаю, куря в тамбуре. Я думаю у окна. Под подозревающие взгляды соседей. Под чайностаканное звяканье проводницы. Под угрожающее тиканье вагонных колес.

Конечно, у Анны не зад Венеры. Но грудью не уступит Лилало. И Анна не отталкивала меня никогда Венера не спрашивала:

– Любишь? Не любишь?

А Лилало может долго молчать. А Венера вертеть. А Анна быть.

Венера спала с математиком. Лилало не спала со мной – Анна.

Зачем Лилало? Венера просто не знала. Анна хотела.

Венера, прости. И ты, Лилало. Анна, Анна, Анна…

Кровь бьет меня в голову. Не сильно. Но ритмично: раз, раз, раз – раз, раз, раз. Это поезд. Он несется, несет меня, приближает. И чем дальше, тем меньше он стоит на промежуточных станциях. Ему перестают попадаться красные семафоры. И он мчится, мчится, как верный муж из командировки. На всех парах.

Я – в отчаянии. Я смотрю на спутников и мне кажется, они тоже смотрят на меня. Кивает уснувший лысый мужик: «Любишь…» Качает головой толстая тетка с вязаньем: «Не любишь…» Проходит проводница, привычно вильнув: «Любишь…» Закусила губу соседка-девчонка: «Не любишь…»

А поезд уже втягивается в город. Улицы. Дома. Афиши. Вон на той написано: «Любишь..» Или «Не любишь»… Неразборчиво как-то…

 
 

 

 

 

 

 

 

Купить

книгу «Офелия и Брут» в интернет-магазине  «ЛитРес» (полный сборник рассказов),

«Smashwords» (только рассказ "Офелия и Брут")

 

۩

 

   

 
 

 

Купить, скачать, читать книги Александра Ермака